Нескучный сад — Журнал о православной жизни
Личность и Церковь: «Я хочу, по крайней мере, быть честным»
8 (79)’2012 Главная тема 29.08.12
Должна ли Церковь участвовать в процессах, происходящих в обществе? Что значит быть христианином? Чему могут научить уроки истории? Об этом, а также о священническом служении в современной России мы поговорили с историком, философом, публицистом, протоиереем Георгием МИТРОФАНОВЫМ.
СПРАВКА
Протоиерей Георгий Митрофанов. Профессор, кандидат философских наук, магистр богословия, заведующий кафедрой церковно-исторических дисциплин, преподаватель Санкт-Петербургской Православной Духовной академии. Родился 19 марта 1958 в Санкт-Петербурге (Ленинграде). Выпускник исторического факультета Санкт-Петербургского государственного университета и Санкт-Петербургской Духовной академии. В 1988 г. рукоположен в священника митрополитом Ленинградским и Новгородским Алексием (Ридигером). С 1993 г. — член Синодальной комиссии по канонизации святых Русской Православной Церкви. С 1999 г. — настоятель храма святых первоверховных апостолов Петра и Павла при Университете педагогического мастерства (Санкт-Петербург).
Эпоха имитаций
— Отец Георгий, у вас есть твиттер?
— Простите, а что это такое?
— Это очень популярный сейчас онлайн-сервис для общения. А страничка в фейсбуке?
— Нет.
— Но ведь сегодня общение активной части общества происходит в основном онлайн! Большую часть информации люди получают из интернета. А у вас какие источники информации?
— В интернете я провожу ежедневно не менее двух часов. Телевизор почти уже не смотрю. То есть я могу смотреть какие-то нравящиеся мне художественные фильмы, но только не выпуски новостей. Есть и третий путь получения информации, о котором многие сегодня забыли, — книга. Причем не только историческая, но и художественная. Книга побуждает человека самостоятельно мыслить. Я очень хорошо ощущаю, в частности, по нашим студентам в Санкт-Петербургской духовной академии, как растворенность в интернете делает современных молодых людей рабами этого самого интернета, точно так же, как их родители становились рабами телевизора.
— Но я все-таки имею в виду актуальную, новостную информацию. И здесь книга явно в проигрыше.
— Знаете, я уже не очень молодой человек, мне 54 года, и многие годы я занимаюсь одной исторической темой — историей Русской Православной Церкви. Как историк, как священник и как отец православной семьи я сейчас пришел к очень тяжелым выводам, которые вряд ли смогут существенно скорректировать и телевидение, и интернет вместе взятые. Меня сейчас мало интересуют судьба Советского Союза, или даже судьба Российской Федерации. Когда-то Владимир Соловьев обратился к России с вопросом: «Каким ты хочешь быть востоком: востоком Ксеркса иль Христа?» Сейчас этот вопрос уже не может звучать в нашей стране. При разных перипетиях своей истории — и будучи коммунистически тоталитарной, и будучи сейчас плутократически свободной — она выбирала быть востоком Ксеркса. Она попрала Христа. А сейчас тот же вопрос стоит перед нашей Церковью — какой она хочет быть, Церковью Христа или Церковью Ксеркса. Церковь — та самая соль, которую, по слову Христа, если она перестанет быть соленой, следует выбросить вон. Поэтому сейчас для меня важнее не потерять себя как христианина, нежели размышлять в соответствии с очередным источником массовой информации о судьбе страны, в которой я живу.
— То есть смысл христианской жизни сейчас — даже не пытаться понять, что происходит в политике, экономике?
— Я отвечу достаточно резко — вокруг ничего не происходит. Мы живем во время страшных имитаций. Потеряв в XX веке огромное количество искренних, честных и последовательных людей, готовых воплощать каждое свое слово в дело, мы создали общество, в котором имитация является способом существования с наименьшим количеством проблем. Раньше у нас вставали люди на трибуне и говорили, что строят коммунизм. Они даже не понимали, что говорят. Это были просто слоганы, которые давали им определенного рода возможности для существования. Теперь иногда другие, а иногда и те же самые люди так же говорят о Святой Руси, о великой России. Слова обесценились, но с их обесцениванием произошло своего рода выхолащивание духовной сути из всякого дела. Мы живем в эпоху ролевых игр как в жизни государственно-политической, так и жизни семейно-бытовой. Поэтому я не могу сделать выбор между Поклонной горой и Болотной площадью, например. Для меня там все чужие и одновременно до боли узнаваемые — в своем желании казаться, а не быть. Мне кажется, мы переживаем стадию угасания таких форм политической жизни, которые хоть на что-то способны повлиять.
— Тогда остается, действительно, только читать книги и ходить в Церковь.
— Вы произнесли слова, которые я не выношу: «ходить в Церковь». Если мы живем по принципу «ходить в Церковь», значит, мы вне Церкви. Церковь — это христиане, верующие во Христа. Я не могу ходить в самого себя и выходить из самого себя. Я либо есть, либо нет. Как говорил Петр Чаадаев, «христианином можно быть одним образом — это быть им вполне».
— Вы живете на окраине Петербурга в блочном доме, ездите на метро. Ни автомобиля, ни дачи никогда не имели…
— Это не так важно. Потеря Церкви для меня начинается не с того, что у какого-то священника или иерарха есть имущество или какие-то немощи. Она начинается с другого — с того, что мы, будучи христианами, не ощущаем никакой внутренней потребности преодолеть свою нехристианскую жизнь, нехристианское мироощущение, отдавая дань своему времени и своему обществу. Мы христианами бываем только изредка, когда начинаем ролевую игру в православную службу. А важно не ходить, а быть Церковью на уровне своей семьи, на уровне своего прихода, на уровне того социума, который образуется у тебя с твоими друзьями. И попытки дать прорасти подлинно церковной жизни на этом уровне значат для меня гораздо больше, чем проекты — просветительские, образовательные, религиозные, революционные и т. д.
Я пытался воплотить утопию
— А члены вашей семьи разделяют ваши взгляды? У вас бывают с ними какие-то политические, идеологические споры, дискуссии?
— Конечно, помимо всего прочего, мы говорим и о политике. Моя матушка, будучи человеком очень ранимым, впечатлительным, дает характеристику современной жизни почти в шекспировских тонах — чума на оба ваших дома. Так что тут у нас единодушие.
Попытаюсь обрисовать вам микромир моей семьи. Я родился в Ленинграде в 1958 году. Мама — библиограф и патентовед, отец — капитан первого ранга, фронтовик. Родители расстались, когда мне не было двух лет. Я жил с мамой и парализованной прабабушкой в коммунальной квартире. Отца воспринимал враждебно. Сначала как человека, бросившего мою семью, потом как человека, служившего режиму, который уничтожил мою Россию. Я мечтал о том, что, повзрослев, создам собственную семью, и она непременно будет похожа на русские интеллигентско-православные семьи эпохи Серебряного века рубежа XIX-XX веков.
Моя супруга, будучи филологом по образованию и историком по призванию, оставила свою любимую работу в историческом архиве, чтобы не отдавать нашего сына в те самые детские учреждения, через которые прошли мы сами. Это было бедное и светлое время. Я учился в Духовной академии. Казалось, что мы приобщаемся к какому-то глобальному процессу возрождения той России, в мечтах о которой мы жили подобно каким-нибудь русским эмигрантам. Потом у нас родилась дочь. К тому моменту я связал свою жизнь с духовной школой и на приходских храмах служил уже редко, занимаясь преподаванием церковной истории и пытаясь через историю русской Церкви возрождать самосознание русского православного духовенства. Только сейчас я понял, что убедить молодых людей в необходимости присутствия в их жизни традиции русской истории чаще всего невозможно. Им может быть интересно, особенно если лектор искренний и вдохновенный, но это как в известном комедийном фильме — «бухти нам, как космические корабли бороздят Большой театр». А потом, став священниками, эти молодые люди уже через несколько лет преисполняются более конкретной и прагматичной мудрости профессиональных клириков, таких бытовиков, морговиков, в зависимости от того, где они совершают свою работу по обслуживанию недоразвившихся религиозных запросов наших духовно дезориентированных современников.
Своих детей я пытался воспитывать в благоговении перед книгой, перед культурой, перед богослужением. Вот сейчас вспоминаю нашу семейную идиллию в академическом храме, где маленькая девочка стоит рядом с еще небольшим мальчиком, они вдохновенно крестятся. А где-то там, в отдалении — моя матушка в очках, совершенно свободная от необходимости строить своих детей во время службы.
Потом я отправил своего сына как будущего богослова на исторический факультет Санкт-Петербургского государственного университета заниматься византологией. Сейчас, в 28 лет, он в университете на историческом факультете, на кафедре истории Средних веков защитил докторскую диссертацию. Моя дочь, как очень многие поповны рубежа XIX-XX веков, пошла во врачи. И это ее стремление служить ближним делом, а не словом отчасти ее нам как-то противопоставило.
— Вам удалось создать ту семью, о которой вы мечтали?
— Моя семья похожа на живую иллюстрацию русского интеллигентского быта рубежа XIX-XX веков. Раньше бы я сказал об этом с умилением, но сейчас говорю с печалью. С детства я формировался в мысли, что, может быть, я и не буду жить в той России, которую у нас отняли большевики. Но я все-таки докопаюсь до нее хотя бы в своих книжных штудиях или воссоздам хотя бы в своей семье. В этой иллюзии я пребывал значительную часть жизни. А теперь и как историк, и как священник я констатирую: той страны и того интеллигентского мира, который я искал, на самом деле никогда не было, а были только отдельные люди. Почему сейчас так фальшиво звучит Иван Шмелев? Потому что он писал о той жизни, которой никогда не было и апеллируя к которой он, в общем-то, занимался анестезией своих эмигрантских комплексов. Это, кстати, раздражало Бунина, который был близок со Шмелевым и чувствовал, как более здравомыслящий человек, неправду его фантазерства. Шмелев занимался мифотворчеством, для христианина всегда неполезным. По сути, я делал то же самое, воплощая утопию. Сегодня мне хватает здравого смысла признать это.
Интеллигентский приходской стиль
— Храм Святых апостолов Петра и Павла, где вы сейчас служите, находится в самом центре Петербурга, в нескольких десятках метров от Невского проспекта. Что у вас за приход?
— Собственно, священником в приходском храме, куда ходят толпы людей, я был всего два года — в 1989-1990-х. Это был кладбищенский храм Преподобного Серафима Саровского. Потом, занявшись преподавательской деятельностью, я служил по воскресным и праздничным дням в духовной академии — в храме Святого апостола Иоанна Богослова. Туда приходили люди, как правило, уже воцерковленные и стремившиеся к высокой богослужебной культуре и культуре проповеди. На каждой службе в академическом храме проповедь произносил студент, преподаватель и предстоятель, служивший службу. При этом и в Серафимовском храме, и в храме духовной академии я обрастал прихожанами, потому что и там и там исповедовал и общался с людьми.
Петропавловский храм, в котором я служу последние семь лет, очень специфический. Наш город — столица империи, поэтому тут всегда были не только большие соборы, но и храмы при ведомственных учреждениях. И вот у нас вдруг решили возрождать церкви при учебных заведениях, хотя православная вера давно потеряла статус официальной религии и госслужащему или учащемуся уже нет никакой необходимости обязательно посещать православный храм. Восстановили и храм Святых апостолов Петра и Павла при Университете педагогического мастерства в Санкт-Петербурге. Не могу сказать, что к нам приходит много университетских сотрудников или студентов. Но приход оказался действительно интеллигентским. Сейчас это около 70 человек. Основная возрастная группа — 40-50-летние люди, мои сверстники. Среди них без высшего образования, наверное, человека два-три. Есть немало учителей, но больше вузовских преподавателей. Мужчин более трети. Для маленьких детей, которые есть в храме, нет необходимости создавать воскресную школу. Родители сами ими занимаются, потому что у них в этом есть потребность. Люди не просто ходят в храм, они еще и живут какими-то церковными проблемами. У меня все прихожане — члены приходского собрания. Тут я стараюсь их активизировать и при этом следовать традициям Поместного собора 1917 года.
— Сейчас люди очень остро реагируют на инакомыслие. Внутри Церкви много споров. Многие переругались из-за несовпадения взглядов. Ваши прихожане придерживаются одного образа мыслей, сходного с вашим?
— Архитектурно наш храм никак не выделен — с улицы видно просто учебное заведение. Поэтому сюда практически не попадают случайные захожане. Все люди знают друг друга не по одному году. Между ними устанавливаются какие-то личные взаимоотношения. После каждого богослужения мы остаемся на три-четыре часа и общаемся за чашкой чая. Здесь такой типичный интеллигентский стиль, все довольно скромно. Главное не то, что мы вкушаем, а то, что мы говорим друг другу. Я в этой ситуации ощущаю себя одним из многих. Но на богослужении, безусловно, все иначе. Проповеди я всегда говорю экспромтом, увы, подчас довольно пространно.
— В своих проповедях вы говорите о том, что происходит за церковной оградой?
— Я касаюсь многих актуальных проблем. Конечно, слово, произносимое с амвона, не может не отличаться от беседы за чайным столом. Но я искренен и там и там. Просто проблематика, уровень и стилистика меняются. Я уверен, священник обязан доверять своим прихожанам. Только так можно сформировать крепкую, сплоченную и активную общину. Я не молитвенник, не мистик, не постник, не какой-то великий ученый, но я хочу, по крайней мере, быть честным. Потому что главная проблема нашей жизни вообще и церковной в частности — это неспособность быть честными. Если бы мы перестали лгать друг другу и самим себе, мы бы сразу увидели те иллюзии, в которых все время пребываем.
Исторические параллели не работают
— Вы много говорите об интеллигенции. А есть ли она сейчас?
— Три года назад после выхода моей книги «Трагедия России. “Запретные” темы истории ХХ века» как только меня не обзывали — и церковным власовцем, и Новодворской в рясе. Надо сказать, что Валерии Новодворской я во многом симпатизирую как человеку, выразительно продолжающему традицию русской публицистики XIX века. Я не согласен с какими-то ее принципиальными установками, но что примечательно в ее позиции — она, в общем-то, оказалась аутсайдером сейчас. И я думаю, что сейчас в ее инаковости заключается что-то очень верное, она как своеобразный показатель фальши. Вот в этом для меня сегодня и заключается понятие «интеллигентность». Сейчас очень важно человеку остаться самим собой. Это и значит быть интеллигентом в высоком смысле этого слова.
— То, что происходит сегодня с нашей страной, имеет какие-то исторические аналогии? Мне кажется, все четче и четче в воздухе проступают фантомы и призраки 1917 года.
— Знаете, я могу назвать еще одного человека, следующего своим принципам, — это Удальцов. Но то, что Удальцов стоит рядом с теми, кто претендует быть продолжателями идей русской интеллигенции, просто невыносимо. Это очень узнаваемый тип — такие орудовали на Пресне в 1905 году и такие победили у нас в 1917-м. Тем не менее не стоит проводить подобные исторические параллели. Они плохо работают. Наша страна настолько сильно оторвалась от самой себя начала прошлого, ХХ века, что это ничего не прояснит, а только затуманит. И у многих появится еще одна ролевая игра. Прошу, не делайте этого.
— Вы достаточно парадоксальные вещи говорите, в чем-то провокационные. Не боитесь, что рано или поздно вас начнут преследовать за ваши убеждения?
— Если мы и в Церкви будем лгать, то зачем такой Церкви быть? Этой зимой я был в Париже, представлял там свою последнюю книгу. На презентации были, с одной стороны, противники Московской Патриархии из числа эмигрантов, а с другой — ее сторонники. Сначала я рассказывал о книге, а потом о проблемах нашей жизни. И началась очень интересная дискуссия, в конце которой сторонники Московской Патриархии сказали своим оппонентам примерно следующее: «Вы хотите доказать нам, что Московская Патриархия — это огосударствленная бюрократическая, тоталитарная структура, где существует только единомыслие и царит ложь. Но посмотрите, приехал священник из Московской Патриархии — он заведует кафедрой в духовной академии, он член Синодальной комиссии по канонизации святых и Межсоборного присутствия, то есть он отнюдь не маргинал. Он публично высказывает мысли, противоречащие официозу, дает интервью, выпускает книги. Разве это не признак того, что все не так плохо?» А противники Московской Патриархии им возражали: «А много ли таких? Может, его не трогают именно для того, чтобы у вас создать иллюзию, что Московская Патриархия допускает в среде своего духовенства свободу мнений?» Разбираться в этом я не берусь. Если я в таком ключе начну размышлять о своей Церкви, то грош мне цена как христианину.